Неточные совпадения
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего
художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и в голову шли всё такие
хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
Мог ли в таком костюме пойти
художник в богатый дом писать портрет, хотя мог написать
лучше другого…
…Примите это произведение, как оно есть, и ожидайте скоро ящики, которые будут
лучше сделаны. Тут не будет препятствия со стороны духовенства, которого влияния я не в силах уничтожить. [Произведение — церковный образ Михаила-архангела, написанный туринским художником-любителем; он же разрисовывал ящички, которые не подлежали разрешению или запрету духовной цензуры.]
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к
художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком
хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Мало, конечно, — отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя. — Есть у меня очень
хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» — Воробьева [Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) — русский
художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
— Ну, много вы пониматете! — обиженно сказала Грушина, — эти картинки очень
хорошие и дорогие.
Художникам без таких нельзя.
— Это верно так, что от карахтер. Вот будем говорить, чиновник — у него маленькие обстоятельства, а он женится; немецкий всякий женится; полковой офицер женится, а прочий такой и с
хороший обстоятельство, а не женится. Наш немецкий
художник женится, а русский
художник не женится.
«Но именно побежденном этих трудностей прославились великие
художники», т. е. тем, что побеждали их гораздо
лучше, нежели другие живописцы.
Но, может быть, не излишне сказать, что и преднамеренные стремления
художника (особенно поэта) не всегда дают право сказать, чтобы забота о прекрасном была истинным источником его художественных произведений; правда, поэт всегда старается «сделать как можно
лучше»; но это еще не значит, чтобы вся его воля и соображения управлялись исключительно или даже преимущественно заботою о художественности или эстетическом достоинстве произведения: как у природы есть много стремлений, находящихся между собою в борьбе и губящих или искажающих своею борьбою красоту, так и в
художнике, в поэте есть много стремлений, которые своим влиянием на его стремление к прекрасному искажают красоту его произведения.
Румор отвечает на это, что «природа не отдельный предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего произведенного природою, или,
лучше сказать, сама производящая сила», — ей должен предаться
художник, не довольствуясь отдельными моделями.
— Ах, какая мазня! — вскрикнула она. — Я никогда еще не видела начала работы
художника. И как это интересно!.. К знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть… Вы задумали
хорошую картину, Андрей Николаевич… Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла… насколько от меня это зависит.
Нужно только прямее относиться к делу: пока ты пишешь картину — ты
художник, творец; написана она — ты торгаш; и чем ловче ты будешь вести дело, тем
лучше.
— О черт,
художник! — воскликнул он. — У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его
художником… Токарь он, может быть,
хороший, но никак не
художник.
К тому же ему как-то бессознательно хотелось втеснить как-нибудь и себя в эту для него чуждую жизнь, которую он доселе знал, или,
лучше сказать, только верно предчувствовал инстинктом
художника.
«
Лучше бы ты вовсе не существовала! не жила в мире, а была бы создание вдохновенного
художника!
Репетиции или,
лучше сказать, смотр костюмов назначены были не вовремя, поутру, потому что наш режиссер, известный
художник Р*, приятель и гость нашего хозяина, по дружбе к нему согласившийся взять на себя сочинение и постановку картин, а вместе с тем и нашу выучку, спешил теперь в город для закупок по бутафорской части и для окончательных заготовлений к празднику, так что времени терять было некогда.
«Гармония — вот жизнь; постижение прекрасного душою и сердцем — вот что
лучше всего на свете!» — повторял я его последние слова, с которыми он вышел из моей комнаты, — и с этим заснул, и спал, видя себя во сне чуть не Апеллесом или Праксителем, перед которым все девы и юные жены стыдливо снимали покрывала, обнажая красы своего тела; они были обвиты плющом и гирляндами свежих цветов и держали кто на голове, кто на упругих плечах храмовые амфоры, чтобы под тяжестью их отчетливее обозначалися линии стройного стана — и все это затем, чтобы я, величайший
художник, увенчанный миртом и розой,
лучше бы мог передать полотну их чаровничью прелесть.
— Так-то так… — сказал
художник и брезгливо поморщился, — но можно все-таки
лучше жить… Развитой человек обязательно должен быть эстетиком. Не правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не прибрана, помои, сор… вчерашняя каша на тарелке… тьфу!
— Так и знал, что этим кончится, — сказал
художник, морщась. — Не следовало бы связываться с этим дураком и болваном! Ты думаешь, что теперь у тебя в голове великие мысли, идеи? Нет, чёрт знает что, а не идеи! Ты сейчас смотришь на меня с ненавистью и с отвращением, а по-моему,
лучше бы ты построил еще двадцать таких домов, чем глядеть так. В этом твоем взгляде больше порока, чем по всем переулке! Пойдем, Володя, чёрт с ним! Дурак, болван и больше ничего…
Тут разные
художники, или,
лучше сказать, стрекулисты, как их народ называет, и гениальные наши космачи, полагающие, что самовар есть высочайшая форма монументального искусства, и мозольные операторы, притворившиеся спиритами, и кого тут только нет.
То, что прежде мне казалось самым
хорошим, — утонченная, изящная жизнь, страстная и поэтическая любовь, восхваляемая всеми поэтами и
художниками, — всё это представилось мне дурным и отвратительным.
Такого взрыва восторженных чувств друзья не видали давно, и, что всего
лучше, их пированье, начатое с аффектацией и поддержанное вином, не минуло бесследно.
Художники на другой день не только послали Фебуфису общее и всеми ими подписанное письмо, но продолжали интересоваться его судьбою, а его многообещавшая судьба и сама скоро начала усугублять их внимание и сразу же обещала сделаться интересною, да и в самом деле скоро таковою сделалась в действительности.